Игорь Михайлов родился в 1963 году в Ленинграде. С 1979 переехал в город Жуковский. С 1982 по 1984 служил в ГСВГ (группа советских войск в Германии). В 1989 окончил филфак МГПИ имени Ленина. Работал сторожем, дворником, социальным работником, грузчиком, журналистом в местной газете «Современник», в подмосковной газете «Домашнее чтение», в «Московской правде». С 2004 по 2008 в журнале «Литературная учеба». С 2008 по 2019 — заместитель главного редактора журнала «Юность», завотделом прозы.
С 2019 главный редактор журнала «Вторник».
Лауреат премии журнала «Литературная учеба» в номинации «Проза» (2002). Лауреат премии Валентина Катаева в номинации «Проза» (2006).
Публикации в газетах «Комсомольская правда», «Общая газета», «Алфавит», «Московская правда», «Книжное обозрение», «Независимая», «Русская Америка»; журналы «Дон», «Москва», «Нева», «Литературная учеба», «Новый журнал», «Юность».
Книги: «ЗАО Вражье» (М., Юность, 2003), «Письма из недалека» («Художественная литература», 2011), «Купание в Чухломском озере» (М., Москва, 2018), «Дольке вита» (Ярославль. Филигрань, 2019), один из четырех авторов книги «Марокко с первого взгляда» (М., ВИКМАР, 2015), литературный редактор книги Коррадо Ауджиаса «Модильяни» (М., «Молодая гвардия», 2007, серия ЖЗЛ), «Дольке вита» (Литературное бюро Натальи Рубановой — Издательские Решения, 2020).
Про любовь, чаек и Попова
Поэт — Попов. Извольте любить и жаловать.
Попов в какой-то застиранной гимнастерке песочного цвета и голубой бейсболке. Его провожатая — лет этак с тридцать тому назад увядшая девушка в джинсах и дырками на коленках.
— Попов — хороший поэт, но его никто не знает. Он очень скромный…
Я стоял возле памятника Некрасову. Была ранняя, как будто нечаянная осень. Осыпалась липа и отчаянно орали чайки.
Возле Некрасова в Ярике всегда кажется, будто и сам ты хоть немножечко — Некрасов.
И тут подвели Попова. Подвели за руку, словно Попов был маленький мальчик, но стеснялся и не хотел идти.
Оказалось, что девушка, как и Попов, тоже стихи пишет.
У девушки васильковые глаза. Коленки рванные, как будто на пути к вершинам поэтического Олимпа она часто падала.
И у Попова лицо несчастное. Голова маленькая и лысая.
Попов всем понравился. Он был маленьким и щуплым. Таким и должен быть неизвестный поэт. Хороший поэт, которого никто не знает.
Зато все рядом с Поповым выглядели гигантами, почти Некрасовыми. По-моему Попов и сам это почувствовал. И стал еще несчастней.
Попову тоже дали постоять возле Некрасова, но он быстро ретировался, как будто впитав в себя горькую участь некрасовского стиха.
И все сразу же забыли о Попове. И Попов забыл про всех.
Он надрался…
А вечером, когда я сидел где-то за столиком кафе на улице с водонапорной башней и пыльными липами, подпирающими кукишем седую осеннюю тьму, ко мне подсел Попов.
Попов был пьян.
Вечер был сырой, туманный и вязкий, как варенье. И Попов был туманный и смутный тоже. Попов загадочно молчал, как Некрасов на смертном одре.
Было бы проще, если бы я разговаривал сам с собой. Но Попов заменил мне и самого себя. Он заговорил со мной, но словно бы с собой. А я был ему не особо нужен.
Он хрюкнул в свою рюмашку, и, слово ожил, что-то вспомнив или забыв. Но потом встрепенулся и начал рассказ.
Странный рассказ про любовь…
То ли Попов читал стихотворение, то ли бредил, я так и не понял…
…Однажды в электричке, которая прыгнула во тьму проворно, словно самоубийца с крыши пятиэтажки поздней осенью, повстречались ему скрипачка и гитарист…
Голова Попова болталась из стороны в сторону, словно он пытался разогнать тоску или убедить меня, а главное себя, что этот рассказ интересен.
Тема была обозначена, я еще больше заскучал, намереваясь уйти, но он начал описывать этих людей, словно прокалывая своим клювом тьму забвения. И я, не понимая, зачем, задержался или задумался.
Я подумал, что больше, наверное, не увижу Попова. И он меня не увидит. Ситуация банальная. Но все великое рождается из банальности.
Дадим Попову шанс!
Попов из Воронежа. В нагрузку к осеннему вечеру и Ярику.
…Словом, — продолжил Попов, — скрипачка в кацавейке, серенькой, стеганной, настолько домашней, что казалось, она живет в электричке, а мы все в гостях. Гитарист был потертый, как джинсы. Я бы добавил: попиленный.
Они вошли и начали играть. Сначала «Вечную любовь» Азнавура, а потом «В лесу прифронтовом» и ёще что-то.
Музыка — промежуточная стадия между обмороком и помешательством. Я люблю музыку, но не выношу его нарочитого вторжения в мою жизнь.
Мне всё это не нравится.
Немолодая пара, женщина неопределенного возраста от 40 до 60 со слегка
оплывающими, как догорающая свечка, чертами, но все еще красотка, и он — тертый калач.
Она на авансцене, он сзади, в тени. Видимо, артистическая карьера не
задалась, а играть охота.
Играли они самозабвенно, даже не ради денег. Но главное, любовью светятся оба. Он бросал на нее украдкой такие взгляды, что казалось, они только познакомились. Не то, что там остывающий чайник, а порох.
И в этом взгляде и гордость, и радость, что он с ней и что она его, и
что ей в кайф в этом тусклом от дождя вагоне, и что ей, видимо, ничего
больше и не надо, был бы милый рядом, хотя, конечно, она в молодости рассчитывала и на большее. Но, милый мой, в молодости мечты, как белый парусник, чисты и непорочны. А чуть позже на них некуда уже заплаты ставить.
А еще была в глазах у гитариста — кротость.
Я вспомнил, как зимой приперся на дачу, дача у меня во Владимирской области, а по дороге встретил двух голодных собак, мужа и жену. Я им бросил хлеб, больше у меня ничего не было. Так вот, пока она не насытилась, он скромно стоял в стороне и глотал от голода слюни. Но в его взгляде не было злобы, вот, мол, жрет, а я от голода подыхаю. Ничего кроме кротости!
Знаешь, чувак, я впервые тогда в этой электричке, несущейся под откос жизни, аплодировал вот этой кротости, тому, как они играли, играли для себя. Скрипачка одарила меня такой улыбкой, что я чуть не ошалел, но улыбалась она не мне, а ему. Подавали им мало, но им было пофиг.
Но самое главное, они были счастливы, и никаких претензий по части: вы — толпа, а я — артист, да и вообще ни к кому, сами знаете, как творческий человек быстро находит в своих бедах виновных.
Это, наверное, и есть любовь?
Попов немного помолчал, хлебнул из рюмашки, а потом добавил: вот скажи мне, что такое любовь?
…Я хотел было что-то ответить, но Попов сам ответил вместо меня…
Любовь, — он запнулся, обвел глазами полутьму кафешки, как будто пытаясь найти ответ на свой вопрос здесь и сейчас, — это совсем не то, что мы о ней думаем и говорим. Любовь, любовь! — все говорят о любви, но никто не знает ее. Любовь — это тайна…Мне кажется, что тогда, в полупустой электричке, я, словно хромая приблудная собака на косточку, случайно наткнулся на нее.
Случайность — вот это и есть любовь.
Звезды и ангелочки, открытки и пупсики — это все фигня…Достаточно пустой электрички, стакана вина и багета, который хрустит, как осколки разбитой вдребезги мечты, искра высекается из тьмы низких истин…
Ты понял?
…Я понял только одно, но значительно позже. Вот — поэт Попов из Воронежа. Он слегка, а может и не слегка пьян.
Но чья это история? Кто ее выдумал?
Может Некрасов?
Или — Попов? Несчастный, никому неизвестный, маленький поэт Попов…
Когда я выезжал на следующий день из гостиницы, на крыше которой круглосуточно орали чайки, а по соседству была старая баня, Попов сидел в баре и пил пиво. Он был сильно захмелевшим.
Я вспомнил зачем-то объявление на входной двери бани:
“Одновременная разнополая помывка запрещена”.
Мне показалось, что все это, а заодно и крик чаек и бурое, словно брюква, здание старой бани и рассказ про любовь — придумал тоже Попов.
Он все это выдумывает, как стихотворение. И осыпающаяся в осень липа тоже стихотворение Попова.
Попов — это печаль, любовь и крики чаек возле бани.
Барменша уговаривала его пойти отдохнуть.
Попов глотнул пива и направился к выходу. Но быстро вернулся обратно.
Вернувшись, Попов сказал умиротворенно барменше:
— Кажется я нашел выход. Я нашел выход из гостиницы…
Вот собственно и все. Попова я больше не видел. Все то, что он выдумал, я вскоре забыл.
Забвение — единственная и неоспоримая ценность памяти!
